Антон Чехов
МАЛЬЧИКИ
— Володя приехал! — крикнул кто-то на дворе.
— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в
столовую. — Ах, боже мой!
Вся семья Королевых, с часу на час поджидавшая своего
Володю, бросилась к окнам. У подъезда стояли широкие розвальни, и от тройки
белых лошадей шел густой туман. Сани были пусты, потому что Володя уже стоял в
сенях и красными, озябшими пальцами развязывал башлык. Его гимназическое
пальто, фуражка, калоши и волосы на висках были покрыты инеем, и весь он от головы
до ног издавал такой вкусный морозный запах, что, глядя на него, хотелось
озябнуть и сказать: «Бррр!» Мать и тетка бросились обнимать и целовать его,
Наталья повалилась к его ногам и начала стаскивать с него валенки, сестры
подняли визг, двери скрипели, хлопали, а отец Володи в одной жилетке и с
ножницами в руках вбежал в переднюю и закричал испуганно:
— А мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал?
Благополучно? Господи боже мой, да дайте же ему с отцом поздороваться! Что я не
отец, что ли?
— Гав! Гав! — ревел басом Милорд, огромный черный пес,
стуча хвостом по стенам и по мебели.
Всё смешалось в один сплошной радостный звук,
продолжавшийся минуты две. Когда первый порыв радости прошел, Королевы
заметили, что кроме Володи в передней находился еще один маленький человек,
окутанный в платки, шали и башлыки и покрытый инеем; он неподвижно стоял в углу
в тени, бросаемой большою лисьей шубой.
— Володичка, а это же кто? — спросила шёпотом мать.
— Ах! — спохватился Володя. — Это, честь имею
представить, мой товарищ Чечевицын, ученик второго класса... Я привез его с
собой погостить у нас.
— Очень приятно, милости просим! — сказал радостно
отец. — Извините, я по-домашнему, без сюртука... Пожалуйте! Наталья, помоги
господину Черепицыну раздеться! Господи боже мой, да прогоните эту собаку! Это
наказание!
Немного погодя Володя и его друг Чечевицын,
ошеломленные шумной встречей и всё еще розовые от холода, сидели за столом и
пили чай. Зимнее солнышко, проникая сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на
самоваре и купало свои чистые лучи в полоскательной чашке. В комнате было
тепло, и мальчики чувствовали, как в их озябших телах, не желая уступать друг
другу, щекотались тепло и мороз.
— Ну, вот скоро и Рождество! — говорил нараспев отец,
крутя из темно-рыжего табаку папиросу. — А давно ли было лето и мать плакала,
тебя провожаючи? ан ты и приехал... Время, брат, идет быстро! Ахнуть не
успеешь, как старость придет. Господин Чибисов, кушайте, прошу вас, не
стесняйтесь! У нас попросту.
Три сестры Володи, Катя, Соня и Маша — самой старшей
из них было одиннадцать лет, — сидели за столом и не отрывали глаз от нового
знакомого. Чечевицын был такого же возраста и роста, как Володя, но не так пухл
и бел, а худ, смугл, покрыт веснушками. Волосы у него были щетинистые, глаза
узенькие, губы толстые, вообще был он очень некрасив, и если б на нем не было
гимназической куртки, то по наружности его можно было бы принять за кухаркина
сына. Он был угрюм, всё время молчал и ни разу не улыбнулся. Девочки, глядя на
него, сразу сообразили, что это, должно быть, очень умный и ученый человек. Он
о чем-то всё время думал и так был занят своими мыслями, что когда его
спрашивали о чем-нибудь, то он вздрагивал, встряхивал головой и просил
повторить вопрос.
Девочки заметили, что и Володя, всегда веселый и разговорчивый,
на этот раз говорил мало, вовсе не улыбался и как будто даже не рад был тому,
что приехал домой. Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз, да и
то с какими-то странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:
— А в Калифорнии вместо чаю пьют джин.
Он тоже был занят какими-то мыслями и, судя по тем
взглядам, какими он изредка обменивался с другом своим Чечевицыным, мысли у
мальчиков были общие.
После чаю все пошли в детскую. Отец и девочки сели за
стол и занялись работой, которая была прервана приездом мальчиков. Они делали
из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и
шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными
криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал с неба; папаша тоже
восхищался и изредка бросал ножницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы.
Мамаша вбегала в детскую с очень озабоченным лицом и спрашивала:
— Кто взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич, взял
мои ножницы?
— Господи боже мой, даже ножниц не дают! — отвечал
плачущим голосом Иван Николаич и, откинувшись на спинку стула, принимал позу
оскорбленного человека, но через минуту опять восхищался.
В предыдущие свои приезды Володя тоже занимался
приготовлениями для елки или бегал на двор поглядеть, как кучер и пастух делали
снеговую гору, но теперь он и Чечевицын не обратили никакого внимания на
разноцветную бумагу и ни разу даже не побывали в конюшне, а сели у окна и стали
о чем-то шептаться; потом они оба вместе раскрыли географический атлас и стали
рассматривать какую-то карту.
— Сначала в Пермь... — тихо говорил Чечевицын... —
оттуда в Тюмень... потом Томск... потом... потом... в Камчатку... Отсюда
самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив... Вот тебе и Америка... Тут
много пушных зверей.
— А Калифорния? — спросил Володя.
— Калифорния ниже... Лишь бы в Америку попасть, а
Калифорния не за горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом.
Чечевицын весь день сторонился девочек и глядел на них
исподлобья. После вечернего чая случилось, что его минут на пять оставили
одного с девочками. Неловко было молчать. Он сурово кашлянул, потер правой
ладонью левую руку, поглядел угрюмо на Катю и спросил:
— Вы читали Майн-Рида?
— Нет, не читала... Послушайте, вы умеете на коньках
кататься?
Погруженный в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил
на этот вопрос, а только сильно надул щеки и сделал такой вздох, как будто ему
было очень жарко. Он еще раз поднял глаза на Катю и сказал:
— Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит
земля, а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
Чечевицын грустно улыбнулся и добавил:
— А также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего
это москиты и термиты.
— А что это такое?
— Это вроде муравчиков, только с крыльями. Очень
сильно кусаются. Знаете, кто я?
— Господин Чечевицын.
— Нет. Я Монтигомо, Ястребиный Коготь, вождь
непобедимых.
Маша, самая маленькая девочка, поглядела на него,
потом на окно, за которым уже наступал вечер, и сказала в раздумье:
— А у нас чечевицу вчера готовили.
Совершенно непонятные слова Чечевицына и то, что он
постоянно шептался с Володей, и то, что Володя не играл, а всё думал о чем-то,
— всё это было загадочно и странно. И обе старшие девочки, Катя и Соня, стали
зорко следить за мальчиками. Вечером, когда мальчики ложились спать, девочки
подкрались к двери и подслушали их разговор. О, что они узнали! Мальчики
собирались бежать куда-то в Америку добывать золото; у них для дороги было уже
всё готово: пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания
огня, компас и четыре рубля денег. Они узнали, что мальчикам придется пройти
пешком несколько тысяч верст, а по дороге сражаться с тиграми и дикарями, потом
до бывать золото и слоновую кость, убивать врагов, поступать в морские
разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать
плантации. Володя и Чечевицын говорили и в увлечении перебивали друг друга.
Себя Чечевицын называл при этом так: «Монтигомо Ястребиный Коготь», а Володю —
«бледнолицый брат мой».
— Ты смотри же, не говори маме, — сказала Катя Соне,
отправляясь с ней спать. — Володя привезет нам из Америки золота и слоновой
кости, а если ты скажешь маме, то его не пустят.
Накануне сочельника Чечевицын целый день рассматривал
карту Азии и что-то записывал, а Володя, томный, пухлый, как укушенный пчелой,
угрюмо ходил по комнатам и ничего не ел. И раз даже в детской он остановился
перед иконой, перекрестился и сказал:
— Господи, прости меня грешного! Господи, сохрани мою
бедную, несчастную маму!
К вечеру он расплакался. Идя спать, он долго обнимал
отца, мать и сестер. Катя и Соня понимали, в чем тут дело, а младшая, Маша,
ничего не понимала, решительно ничего, и только при взгляде на Чечевицына
задумывалась и говорила со вздохом:
— Когда пост, няня говорит, надо кушать горох и
чечевицу.
Рано утром в сочельник Катя и Соня тихо поднялись с
постелей и пошли посмотреть, как мальчики будут бежать в Америку. Подкрались к
двери.
— Так ты не поедешь? — сердито спрашивал Чечевицын. —
Говори: не поедешь?
— Господи! — тихо плакал Володя. — Как же я поеду? Мне
маму жалко.
— Бледнолицый брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же
уверял, что поедешь, сам меня сманил, а как ехать, так вот и струсил.
— Я... я не струсил, а мне... мне маму жалко.
— Ты говори: поедешь или нет?
— Я поеду, только... только погоди. Мне хочется дома
пожить.
— В таком случае я сам поеду! — решил Чечевицын. — И
без тебя обойдусь. А еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда так,
отдай же мои пистоны!
Володя заплакал так горько, что сестры не выдержали и
тоже тихо заплакали. Наступила тишина.
— Так ты не поедешь? — еще раз спросил Чечевицын.
— По... поеду.
— Так одевайся!
И Чечевицын, чтобы уговорить Володю, хвалил Америку,
рычал как тигр, изображал пароход, бранился, обещал отдать Володе всю слоновую
кость и все львиные и тигровые шкуры.
И этот худенький смуглый мальчик со щетинистыми
волосами и веснушками казался девочкам необыкновенным, замечательным. Это был
герой, решительный, неустрашимый человек, и рычал он так, что, стоя за дверями,
в самом деле можно было подумать, что это тигр или лев.
Когда девочки вернулись к себе и одевались, Катя с
глазами полными слез сказала:
— Ах, мне так страшно!
До двух часов, когда сели обедать, всё было тихо, но
за обедом вдруг оказалось, что мальчиков нет дома. Послали в людскую, в
конюшню, во флигель к приказчику — там их не было. Послали в деревню — и там не
нашли. И чай потом тоже пили без мальчиков, а когда садились ужинать, мамаша
очень беспокоилась, даже плакала. А ночью опять ходили в деревню, искали,
ходили с фонарями на реку. Боже, какая поднялась суматоха!
На другой день приезжал урядник, писали в столовой
какую-то бумагу. Мамаша плакала.
Но вот у крыльца остановились розвальни, и от тройки
белых лошадей валил пар.
— Володя приехал! — крикнул кто-то на дворе.
— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в
столовую.
И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что
мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и всё
спрашивали, где продается порох). Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и
бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом думали о том, что теперь
будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго
там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
— Разве это так можно? — убеждал папаша. — Не дай бог,
узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Нехорошо-с!
Вы зачинщик, и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так
можно! Вы где ночевали?
— На вокзале! — гордо ответил Чечевицын.
Володя потом лежал, и ему к голове прикладывали
полотенце, смоченное в уксусе. Послали куда-то телеграмму и на другой день
приехала дама, мать Чечевицына, и увезла своего сына.
Когда уезжал Чечевицын, то лицо у него было суровое,
надменное, и, прощаясь с девочками, он не сказал ни одного слова; только взял у
Кати тетрадку и написал в знак памяти:
«Монтигомо Ястребиный Коготь».
Комментариев нет:
Отправить комментарий